ДОРОГА НА КРОВИ

– Я хотел выйти к Волге в определенном месте, возле определенного города. Случилось так, что этот город носит имя самого Сталина... Я хотел взять этот город. Не делая преувеличенных заявлений, я могу теперь сказать нам, что мы его захватили.

Говорил это Гитлер не как верховный главнокомандующий, больше – как партийный агитатор. Желаемое спешил выдать за действительное. Чаемая победа в Сталинграде окажется журавлем в небе. Хоть город лежал в руинах, он не был поверженным. Еще с августа смертельно страшные бои шли на подступах к нему за каждую пядь земную, а затем и за каждый дом. Уже в cентябрe немцы выдыхались без притока свежих людских сил, техники, оружия, боеприпасов, продовольствия. Потому железнодорожный гений и любимец фюрера господин статсекретарь министерства транспорта Ганценмюллер выжимал все соки из своих подчиненных: "Сталинград требует шестьдесят поездов в сутки, а получает только тридцать! Думайте!" Тогда-то в Берлине инженеры-спецы вперились в полевые карты. В кабинетах странно зазвучали названия русских железнодорожных станций – Острогожск, Лиски, Евдаково и даже малых степных сел, хуторков. Дело в том, что составы для войск из Европы на восток можно было гнать не только через Донбасс, но и по другой, харьковской ветке на Россошь, Кантемировку, Лихую. Ведь там летчики уже обживались на прифронтовых аэродромах. Там строились капитальные склады, хранилища.

Камнем на дороге встали Лиски. Взять их сходу немцам не удалось. Станцию за Доном советские войска держали крепко. На крутом повороте у реки надежно перекрыли фашистам рельсовый путь. Берлинские спецы решили его спрямить: быстро проложить железную дорогу километров в 25-30 на захваченной территории. Проложить путь через долы и холмы от острогожского пригородного села Гнилого через Петренково, Пахолок, мимо Ярков, Михново с выходом на Евдаково-Каменку.

* * *

В крестьянском дворе пустынно. Лишь прутик в дверной ручке подсказывал, что хозяева рядом. На голос откликнулись с огорода. Калитку открыла бабушка Лена-Олена. "Я самая, Елена Петровна Копылова, 1918 года рождения". Сказала, как отрапортовала. Позавидуешь ей. Возраст на середине девятого десятка, но держится, довольно легко подхватила ведра с бурьяном. Гряды ухожены, не увидишь сорняка. Отполировано до блеска древко тяпки – бабуся не выпускает его из землистых, морщинистых, как и ее древнее лицо, рук.

Здесь, в селе Гнилом, огороды сбегают к некогда, наверное, болотистому лугу – откуда и "некрасивое" название у поселения. Сейчас же приусадебные наделы упираются в слегка затравенелую земляную насыпь, а не в густую зелень.

– Там и була чугунка, – указывает и объясняет бабушка Лена. – Прямо по нашим городам, дэ зараз ростэ картоха, йшлы пойизда.

Беседуем с ней в тенечке, сидя на лавочке.

– Нойнцих! – вдруг произносит она немецкое слово. "Девяносто" – был рабочий номер у неё, как строителя той железной дороги. На стройку местных жителей гоняли-собирали не по фамилии-имени, а под номером. Ты хуже скотины, которая ведь имела кличку.

Опоздаешь – плеткой огреют. А на ночь в наказание в кутузку запрут, в сарай колхозный. Без ужина тебя оставят.

– "Нойнцих" доставалось? – спрашиваю.

– А то нет. Били и запирали. Хоть дите малое на руках.

Самые тяжелые земляные, строительные работы несли на своих плечах военнопленные. Кто с киркой, кто с лопатой и тачкой. Копылова вместе с односельчанами ровняла откосы насыпи. Уже по рельсам толкала вагонетки – груженые и пустые.

– Пленных по всей дороге, сколько глазом видишь, "як комашни", – говорит Петровна. В её представлении – людской муравейник, Относились к ним охранники-надсмотрщики тоже "як к комашке, хлопнут – и нет человека. Тут же его прикопают".

– Каждая шпала на костях лежала, – сказала собеседница. Тяжко вздохнув, промокнула глаза чистыми уголками подвязанного под подбородком белого платочка.

Шестьдесят лет минуло тому, а память все хранит самые неожиданные подробности. В доме Копыловых квартировали немцы-железнодорожники Фриц, Франц, Генрих, Ганс. Чуть подобрели, когда узнали, что свекор Елены Петровны по-немецки "кумекал", с "германской", первой мировой войны, не забыл чужой язык, Даже шутки принимали, когда уже зимой, перед приходом наших солдат, отец советовал немцам ложиться спать не по-бабьи – в ночных рубахах, а в штанах. "Тикать, мол, легче будет..."

Из села Гнилого старая осевшая дорожная насыпь уводит степной балкой вдоль изножья крутогора в Петренково. В здешнем селе тоже еще живы люди, которые не забыли военную пору. Мария Михайловна Петренко-Матвиенко и ее муж Владимир Иванович указали, что "прямо против церкви через яр" колхозную ферму окружили загоном из колючей проволоки. Битком наталкивали туда военнопленных. Непокорных вешали для устрашения и долго не снимали. А местных жителей немцы и мадьяры выгнали из своих домов, сами заняли жилье.

Соседка Елена Степановна Петренко "своими очами бачыла", как пленных "живьём" в яму кидали, когда она ухитрилась однажды передать в бредущую на стройку колонну сумку с продуктами, заметивший это немец избил ее.

Женщинам, в ту пору еще молоденьким девчатам, на строительстве железной дороги тоже приходилось "копать землю". Когда поезда пошли, вдоль насыпи ставили снегозадерживающие щиты.

Село Ярки оказалось чуть в стороне от трассы. Тут еще в три часа ночи полицаи сгоняли людей и вели в хутор Пахолок на стройку.

Феоне Арсентьевне Полозюковой памятна первая встреча с немцем-мотоциклистом. В ее дворе сразу заскочил в курятник. Загреб яички и начал их пить. Надо же было ему разбить "бовтняк" – залежалое протухшее яйцо, которое оставляют в гнезде курам, чтобы знали, где нестись. "Как кинет мне его в лицо! Как "задеркочет" зло по-своему! Думала пристрелит. Так его испугалась. Обошлось". Но скотину со двора потом всю забрали.

Бахвалились похожими "подвигами" и сами завоеватели.

В сохранившихся в архивах советской контрразведки документах есть тоже "живые" свидетельства. Солдат мотопехотного полка Альфред Риммер гдe-то в здешних местах записывал в свой дневник: "15 июля 1942 года. Поехали в село, достали вишен. В обед были картофель и телятина. После обеда наше отделение уничтожило ещё две курицы, гуся, жареный картофель и вишни с сахаром. В 6 часов дали еще картофель с гуляшом. Это настоящий день обжорства. Из наших продуктов ничего не использовано, так как вдоволь добычи. Кухня режет ежедневно не меньше одной головы скота и солит свинину".

Солдат Ганс Цей писал в Германию своей Эмилии: "Мы надеемся, что война в России когда-нибудь закончится, если же нет, то мы покажем русским, что такое немецкая метла. Там, где проходит немецкий солдат, даже трава уже больше не растет..."

А Элизабет Шванцер из Бреслау отвечала на фронт унтер-офицеру Фрицу Деллаху: "...тебе теперь хорошо: идешь и берешь литр молока или еще чего-нибудь – этого мы себе здесь не можем позволить. От всего сердца желаем Вам и дальше такой жизни". Но столь сытной и благополучной не всегда была житуха и для Фрицев-Гансов. "Проходя через деревни, мы отбирали у крестьян молоко, яйца, птицу, – показывал на допросах военнопленный солдат Франц Хаммель. – Население нас встречало крайне недружелюбно. В одной из деревень, названия которой я не помню, мы остановились на ночь. Солдат Эрих Мюллер пошел ночевать в хату, а наутро его нашли во дворе заколотым вилами. Отряд жандармерии вел следствие и, несмотря на то, что зачинщиков не нашли, несколько жителей села было расстреляно".

Девяностолетняя бабушка – Феона из Ярков еще рассказывала, как удавалось спасать наших солдат, бежавших из плена со стройки. "На сенокосе были. Окликает боец из бурьяна. Там в зарослях скрывался. Накормили тем, что в торбочках с собой на обед брали. Принесли ему одежку старенькую, гражданскую. Вилы, грабли взял в руки. Работал вместе с нами, как свой. А ночью ушел, чтобы за Дон перебраться к нашим, хлеба, солонины ему дали. Дорогу указали".

Шестнадцать лет было в ту пору Елене Хрипченко из хутора Михново. Сейчас Елена Борисовна с трудом поднялась. Хвори одолели. Опираясь о спинку дивана, пыталась удобнее ставить больную ногу. Внучата-галчата с готовностью кинулись помогать бабушке и тут же прижались к ней с обеих сторон. Разом затихли и слушали, не шелохнувшись, наш разговор. "Все жилы из тебя тянет, места не найдешь. На погоду, наверное", – жаловалась женщина, будто извиняясь за свою немощность. Оказалось, что тягучая боль в ноге – кровавая зарубка-отметина с той "клятой" железнодорожной стройки.

– Батько на фронте. Мама тяжело болела, умерла. Нас в семье осталось четверо. Я самая старшая. Не пожалели, записали меня в рабочие. Без скидки на возраст.

– Что делали? Там мел взрывали, а мы эти куски крейды грузили. Мерку давали. Хоть умри, а накидай по счету доверху мелом свои вагонетки. Говорят, они с войны так и лежат на дне Кущевского пруда.

– Когда уже рельсы клали, упала мне на ногу железяка, аж кровь брызнула. Закричала. Немец-офицер, на нем картуз всегда чертом стоял, сжалился – врача позвал. Увязали мне ногу, лекарство дали, домой подруги еле доволокли...

Дальше Елена Борисовна рассказывала больше о пленных, с которыми работали рядом.

– Всегда голодные. Нам жалко их. Принесем поесть. А передать надо, чтобы часовой не заметил. Я из всех была самая маленькая, на меня конвойные меньше внимания обращали. Улучу момент, подойду поближе и – быстро передам узелок.

Смотреть на них страшно. Оборванные, вшивые. Прямо веником с себя вшей сметали.

Тех пленных, кто уже не мог работать, убивали на глазах. Возле дороги под насыпью траншея, туда сталкивали и пригортали землей.

...Елена Борисовна видела только один концлагерь для военнопленных. "Овчарню обнесли проволокой. Полицаи нас пугали: если на работу не выйдете, туда и вас отправим".

В Воронежском областном архиве хранятся сведения о десятках таких лагерей на оккупированной территории. Вдоль строящейся "чугунки" они располагались в райцентре Каменке (сразу два, по пять-шесть тысяч человек в каждом), в поселке Тимирязева (бывшая Голопузовка), в острогожских селах Петренково, Ближней Полубянке и других.

Есть свидетельство узника острогожского "Дулага 191" военврача Василия Петровича Мамченко. Содержали военнопленных на кирпичном заводе в сараях для сушки сырца. Ни окон, ни потолка, ни – хотя бы клочка соломы, на голой земле спали. На земляных работах заняты были до 12 часов. Кормили утром и вечером баландой – теплая вода, в которой намешано несколько ложек ржаной муки или пшена. Изредка добавляли зловонную конину. "Для русских собак это мясо вполне хорошего качества", – заявлял лагерный врач Штейнбах. Не будучи хирургом, он упражнялся в операциях на пленных и многих умертвил.

Если кто отказывался работать, избивали до полусмерти. На дороге, по которой пленных гоняли на работу, местные жители клали картошку, свеклу. Когда голодные наклонялись за едой, их пристреливали на месте конвоиры из мадьяр-венгров.

Подтверждали зверское обращение с людьми и сами враги. Под Сталинградом попал в плен абвер-офицер Вильгельм Лянгхельд. Было ему 52 года, капитан, уроженец Франкфурта-на-Майне, из семьи чиновника. Служил контрразведчиком в лагерях военнопленных близ Киева, Полтавы, Харькова, что особенно важно для нашего повествования – близ Россоши. На допросах Вильгельм довольно откровенно рассказывал:

"Немецкое командование рассматривало русских военнопленных, как рабочий скот, необходимый для выполнения различных работ. Кормили впроголодь лишь для того, чтобы они могли на нас работать.

Зверства, которые мы чинили над ними, были направлены на истребление их, как лишних людей.

В германской армии по отношению к русским существовало убеждение, являющееся для нас законом: "Русские – неполноценный народ, варвары, у которых нет никакой культуры. Немцы призваны установить новый порядок в России.

Мы знали также, что русских людей много и их необходимо уничтожить, как можно больше, с тем, чтобы предотвратить возможность проявления какого-либо сопротивления немцам".

Лянгхельд признался, что он провоцировал через свою агентуру попытки к бегству, и пристреливали отчаявшихся.

"Обыкновенно я избивал пленных палками толщиной в четыре-пять сантиметров. Избиение являлось обычным. С собаками наводили порядок. Натравливали их на тех, кто нарушал очередь за похлебкой: (от голода некоторые доходили до сумасшествия). Собаки сбивали с ног ослабевших и таскали.

Когда измученные голодом военнопленные теряли для нас ценность, как рабочая сила, никто не мешал нам расстрелять их".

И убивали! Свинцовой пулей. Нескончаемым голодом. Зноем и холодом. Нелечимыми боевыми ранениями и болезнями. Непосильным трудом. Прикладом автомата или просто ударом дубины "толщиной в четыре-пять сантиметров". Устрашающими публичными казнями. Безжалостным оскалом овчарки.

Обнародованы обличающие фашизм цифры. Более 4 миллионов советских солдат и офицеров попали во вражий плен, 2 с лишним миллиона из них погибли. Число военнопленных немцев вместе с союзниками – более 3,5 миллиона человек. И только 600 тысяч из них скончалось в нашем плену. Эти факты замалчивается или искажаются в угоду победителям "третьей мировой войны" озлобленными очернителями отечественной истории, мнящими себя летописцами "этой страны".

* * *

В райцентре Каменке в первом лагере погибло 750 солдат и офицеров, а во втором – больше тысячи. Ужасную кончину некоторых из них видел тогдашний старшеклассник Юра Василенко. Срывался голос у Юрия Александровича, когда спустя почти шестьдесят лет он рассказывал об этом на встрече с нынешними каменскими школьниками.

Василенко после оккупации призвали в действующую армию. Воевал он разведчиком на переднем крае. Зиму с сорок третьего на сорок четвертый год провел в окопах и землянках, ни разу не ночевал в помещении. Раненым попал в госпиталь. Всего сто километров не дошагал к Берлину сержант. Уж ему не грех было говорить "о подвигах, о доблести, о славе", но в своей беседе с ребятами Юрий Александрович отчего-то возвращался в дни, прожитые им под фашистским сапогом. А под конец и вовсе признался: самый страшный для него сон – видеть вновь и вновь, как фашисты забивают до смерти пленных, отказавшихся строить железную дорогу.

Слышал Василенко уже тогда, что с врагом сражались и без оружия. Фашисты ведь обживались основательно. В Каменке закладывали фундаменты, подвалы для паровозного депо. Пришлось им делать глубокие дренажные шурфы, чтобы отвести близко подступающие грунтовые воды. Так вот – были случаи, когда зазевавшегося конвойного вроде бы ненароком сталкивали в шурф. Нашлись свои Сусанины. Жители хутора Михново набились в советчики строителям: подсказали, где удобнее отсыпать дорожное полотно, заведомо зная, что там "земля оползает".

– Еще в оккупацию я понял, – говорил Юрий Александрович, – что войной на нас шла не одна Германия. На сооружении какой-то небольшой железнодорожной ветки заняты были вместе с немцами итальянцы, мадьяры, так тогда называли венгров, и даже – мадьярские евреи. А в сторону Сталинграда проходили румыны, финны, хорваты.

Сила солому ломит.

Житель села Гнилого Николай Владимирович Гончаров видел, как шел первый поезд по новым рельсам.

– Паровоз для красы утыкан сосновыми ветками. А на носу – портрет Гитлера.

Правда, фашистским армиям под Сталинградом железная дорога не успела послужить. 23 ноября 1942 года враг был окpyжен, взят в "железное кольцо". Обещания воздушного "бога" Германии Геринга обеспечить боеприпасами, продовольствием "крепость" Сталинград по небесному "мосту" оказались несбыточными. Авиация потеряла здесь целую армию.

А еще через месяц, в декабре, Юго-Восточная железная дорога была рассечена нашим танковым ударом на Кантемировку.

Но – в боевом донесении Штаба Юго-Западного Фронта № 064 от 26.12.42 года народному комиссару обороны Сталину сообщалось: "Противник на флангах оказывает упорное сопротивление... удерживая рубежи Новая Мельница, Митрофановка, Марковка, Беловодск". Особо подчеркивалось, что одновременно сюда подтягиваются новые части из резерва и с других фронтов. "По данным авиаразведки, наблюдается переброска пехоты и танков по железной дороге Валуйки-Россошь".

Эти обстоятельства торопили проведение Острогожско-Россошанской операции. Фашистам был устроен новый Сталинград, уже на Дону.

Юрий Александрович Василенко так представил тот час. "На востоке орудийная канонада. Вышел с ведром к колодцу. Бежит итальянец. Объясняет на ходу: бум! бум! немец капут! Ночью стрельба, взрывы, крики "ура!" Чуть начало светать, мы вылезли из погреба. Радость – наши солдаты-офицеры. Отступали потрепанные, грязные, с винтовками. А пришли в полушубках, в чистых шинелях, с автоматами. Наварили им картошки побольше. Угощали, чем могли".

– У нас в Ярках боя не было, – припомнила Феона Арсентьевна Полозюкова.– Немцы отступали. Оставляли машины в сугробах, поджигали их. Рвалось оружие, карбюраторы-мармераторы.

– Ночью на новой железной дороге деревянные мосты горели, – рассказывала Елена Борисовна Хрипченко. – Пылали. В нашем Михново стало светло, как днем. Хоть иголки собирай.

* * *

После освобождения рельсы-шпалы разобрали. Говорят, что они сгодились на строительстве ветки Старый Оскол – Ржава, по которой снабжали всем необходимым наши войска в битве на Курской дуге. Оставшиеся материалы подбирали местные жители на восстановление порушенного хозяйства. То чужеземное железо по сию пору служит людям – несущей балкой на крыше подвала, угловым стояком-опорой в сарае...

* * *

Не вернуть только подневольных строителей – тысяч, тысяч военнопленных. Не помянуть их поименно. Пали ведь безымянными.

Где ваш последний приют, родимые?

Велика братская могила. Протянулась на километры вдоль теряющейся, местами – уже еле заметной дорожной насыпи, круто замешанной на крови, как цветущий ало колючий репейник.

П. ЧАЛЫЙ.

"Россошь", 2004 год. №25.